Доклад Моргуновой Е.В. на IV Свято-Мефодиевских образовательных чтениях «Традиционные ценности и современный мир»

Выявляя истинное значение понятие «традиция», я остановилась на определении В. В. Медушевского: «… слово „традиция“ этимологически и исторически означает „предание“ в церковном смысле слова. Что передается нам? Не сведения! Не информация! Передается Жизнь, о которой сказано Господом: „Аз есмь путь и истина и жизнь“…Священное Предание есть передача людям полноты Божественной жизни, передача бессмертия в неописуемой красоте крестной любви Спасителя и сокровенности веры…традиция неосуществима, без преображения человека. Преображенный же возносится в таинственную жизнь Троической любви, становясь сыном Божиим по благодати» [Медуш. — Свят.трад., с. 308–309].

Обращение к трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов» не случайно. Это обусловлено тем, что в ней представлен период Смутного времени, венчающийся изгнанием 4 ноября 1612 года польско-литовских интервентов из Москвы, избранием Земским собором 21 февраля (3 марта) 1613 года на царствование первого русского царя из династии Романовых — Михаила Федоровича. В связи с этим на Руси в 2012 году отмечалось 400-летие победы над польско-литовскими интервентами, а в 2013-300-летие Дома Романовых.

Божественное откровение — выражение Божественного человеческими средствами. Во всем строе человеческой жизни должен зазвучать Дух Божий. Божественное открывается миру через слово, музыку, краски, в поведении человека, в его укладе жизни, отношение к близким, к Отечеству независимо от времени и эпохи. Таким образом, «традиция» в этой трактовке всегда современна. Культура — результат общения человека с Богом. В этом суть истинной культуры. Каким же образом в процессе этого общения невидимое Божественное открылось гениальному А. С. Пушкину и воплотилось в его трагедии «Борис Годунов»?

«Борис Годунов» — одно из самых сложных произведений поэта, в котором автор представляет читателю характеры исторических деятелей во всем их многообразии и драматизме. Центральная фигура трагедии — царь Борис Годунов.

Суть драматического конфликта в том, что у Бориса есть чувство вины, которое не может перерасти в действенное покаяние. Слово «покаяние» происходит от др.р. «каяти» — «корить, укорять, огорчать». Но греческое uetavola — «покаяние» означает «перемена ума». Борис укоряет себя, но изменения сознания — у него нет. В трагедии присутствует несколько моментов, когда для Годунова открывается возможность покаяния. Первый — известие о появлении Самозванца, о «воскрешении имени Димитрия». Если для боярской верхушки и польской шляхты самозванство Лжедмитрия очевидно, то Борис сомневается в этом: ему кажется, что мертвый царевич воскрес и вызывает его на допрос:

Чтоб мертвые из гроба выходили
Допрашивать царей, царей законных,
Назначенных, избранных всенародно,
Увенчанных великим патриархом?

В святости чина венчания на трон Борис пытается найти нравственную опору против воскресшего Димитрия. Шуйский убеждает царя в смерти царевича. Но в самом рассказе Шуйского уже сокрыто нравственное поражение Бориса: в нем засвидетельствовано нетление останков царевича:

Вокруг его тринадцать тел лежало,
Растерзанных народом, и по ним
Уж тление приметно проступало,
Но детский лик царевича был ясен,
И свеж и тих, как будто усыпленный…
Черты лица совсем не изменились.

Законность правления Бориса оказывается ничтожной перед «нетленным сном», святостью убиенного царевича. В сцене «Царские палаты» Борис, получив известие о вторжении Самозванца, стремится нейтрализовать его и просит совета у патриарха. Патриарх Иов рассказывает историю исцеления слепца у могилы царевича в 1958 году и предлагает перенести его мощи в Кремль, в Архангельский собор. Эпизод выдуман Пушкиным: чудотворения начались после обретения мощей.

Патриарх Иов в данном случае представлен не как исторический характер, а как символ нелицемерной правды, скрытой под простодушием. Рассказ Иова имеет символический подтекст, и Годунов в чем-то подобен тому слепому старику, о чудесном прозрении которого он рассказывает Борису.

И тот, и другой недугуют; и то, и другой ищут исцеления то у колдунов, то в церкви. Но если старик не отличает дня от ночи, то Годунову застилают взор «мальчики кровавые»; если старик болеет телесной слепотой, то Годунов недугует душевной. Подобный символизм является традиционным для русской культуры, его корни скрыты в православном богослужении, прежде всего в службе Недели о слепом 6-го воскресенья по Пасхе: «Душевныма очима ослеплен, к Тебе, Христе, прихожду, яко же слепый от рождения». В том, что в рассказе патриарха мы имеем дело с притчей, адресованной самому Годунову, убеждают нас слова царевича, обращенные к слепому:

Там помолись ты над моей могилкой,
Бог милостив — и я тебя прощу.

Применительно к слепому старику эти слова достаточно странны: если он и виноват, то перед Богом, Который только и может его простить. Свой полный смысл они обретают лишь в обращении к царю Борису — убийце царевича, которому обещается прощение в случае покаяния.

Вот мой совет: во Кремль святые морщи
Перенести, поставить их в соборе
Архангельском; народ увидит ясно
Тогда обман безбожного злодея,
И мощь бесов исчезнет яко прах.

Однако это выше его сил: причисление к лику святых отрока, заколовшегося, согласно официальной версии, в припадке падучей болезни, означало бы признание его в убийстве. Это все равно, что совет Сони Мармеладовой Раскольникову: «Встань, поди, поцелуй землю, которую ты осквернил, и скажи всему миру: «Я убил». После такого покаяния единственно возможным выходом для Бориса оставался бы монастырь. Но для Годунова монашество равнозначно смерти.

Следующая сцена, в которой царь Борис призывается к покаянию, — «Площадь перед собором». Имя юродивого — Николка Железный колпак — является значимым; возможно, это имя было навеяно Пушкину именем псковского юродивого Николы Салоса, который удержал Иоанна Грозного от убийств, поднеся ему кусок сырого мяса. «Я христианин и не ем мяса в пост», — сказал ему Грозный. «Ты делаешь хуже — плоть человеческую ешь», ответил ему Салос и тем усовестил царя. У Пушкина Николка выпрашивает копеечку, затем провоцирует мальчишек на кражу и обращается к царю: «Николку маленькие дети обижают… Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича». Борис выдерживает обличение и, как кажется, проявляет великодушие и готовность к покаянию: «Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка». Однако он слышит неожиданное: «Нельзя молиться за царя Иорда — Богородица не велит».

Особого рассмотрения требуют слова «Богородица не велит». Богородица является заступницей за самых страшных и отчаявшихся грешников. В христианской традиции существует сказание «Хождение Богородицы по мукам», где повествуется, как однажды Божия Матерь отказалась от предательства за грешников: «Увидев это, заплакала святая и спросила: Что за река вся смоляная, а волны ее все огненные; а те, кто в них мучается, это евреи, которые мучили Господа нашего Иисуса Христа, Сына Божия; это все народы, которые крестились во имя Отца и Сына И Святого Духа и, называясь христианами, веруют в демонов… и удушают своих детей; за свои дела и мучаются они так». И юродивый напоминает Борису о нем словами «Богородица не велит». Царь Борис, по мнению юродивого, — царь Иорд — гонитель Христа; христианин, обращающийся к колдунам, от мира, но даже в свой смертный час Борис цепляется за власть и жизнь:

Повремени, владыко патриарх,
Я царь еще…

Борису, занятному передачей власти, некогда принести покаяние:

О Боже, Боже!
Сейчас явлюсь перед Тобой — и душу
Мне некогда очистить покаяньем.

Борису действительно некогда: в трагедии практически не показано его правление, показано лишь крушение. И это спрессовывание времени связано со сжатием духовного пространства вокруг Бориса: в конце останется лишь он и его семья, его сын. Даже на краю гибели Борису Годунову сын оказывается «дороже душевного спасенья». С европейско-гуманистической точки зрения такой выбор оправдан, но с христианской — подобный взгляд является кощунственным и гибельным: «Кто любит сына или дочь более, нежели Меня не достоин меня… Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее» (Мф.10:37,39). Делая безбожный и антихристианский выбор, он уповает на Божественную милость и помощь:

Но Бог велик! Он умудряет юность,
Он слабости дарует силу…

Однако эти упования безосновательны. Федор Годунов наследует безблагодатность и нераскаянность власти своего отца, не изжитые Борисом даже в момент смерти.

Тип властителя явлен и в Самозванце. Самозванец представляет как человек «декабристского типа — отважный, умный, ловкий, любящий риск, авантюрист»: «Да слышно, он умен, приветлив, ловок», «и вор, а молодец». Сам Самозванец характеризует себя так:

Я, кажется, рожден небоязливым;
Перед собой вблизи видал я смерть,
Пред смертию душа не содрогалась…
За мной гнались — я духом не смутился
И дерзостью неволей избежал.

Отношения Самозванца с Мариной также напоминают поведение людей декабристского круга; не случайно он называет ее «любовницей»:

Я не хочу делиться с мертвецом
Любовницей, ему принадлежащей.

Стихотворный размер монолога — шестистопный ямб — позволяет вставить другое слово — «возлюбленной»; но Пушкин выбирает именно «любовница».

А слова Самозванца о поэзии: «Стократ священ союз меча и лиры», — звучат совсем по-декабристски. Однако, это не главное в образе Самозванца. Если убиенный царевич Димитрий принят «в лик ангелов небесных» и стал «великим чудотворцем», мучеником Христовым, то кем становится человек, принявший на себя имя и облик святого? С какими силами он связан? Вот что о нем говорит Афанасий Пушкин:

Спасенный ли царевич,
Иль некий дух во образе его,
Иль смелый плут, бесстыдный самозванец.

Соположение слов «дух» и «бесстыдный самозванец» не оставляют сомнения в том, какой это дух. Патриарх Иов, выразитель праведности, называет Отрепьева «бесовским сыном расстригой окаянным». А. С. Пушкин наделяет его многими привлекательными чертами, но если царь — помазанник Божий — несет в себе образ Христа, то Самозванец исполняет страшную роль лжецаря-антихриста. В процессе работы над трагедией А. С. Пушкин изменил мотивацию самозванства Отрепьева. В сцене «Келья в Чудовом монастыре» замысел Отрепьева вызревает самостоятельно, хотя и под влиянием страшного рассказа Пимена о гибели царевича.

Ключевыми становятся слова:

Он был бы твой ровесник
И царствовал; но Бог судил иное.

Имя летописца Пимена значимо: во-первых, он — водитель инока Григория в духовном мире и по истории России; во-вторых, он невольно приводит Отрепьева к его дерзновенному замыслу рассказом о гибели царевича. Конечно, Отрепьев воспринимает события убийства царевича по-своему, и его отношение к ним совсем иное, чем смиренная рассудительность старца, его христианское, молитвенное восприятие жизни и истории. Показательно, как свой труд летописания оценивает Пимен, и как о нем отзывается Отрепьев. Летописец говорит о себе:

Исполнен долг, завещанный от Бога
Мне, грешному. Недаром многих лет
Свидетелем Господь меня поставил
И книжному искусству вразумил.

Пимен называет себя свидетелем. Это слово — не только судебный термин, у него есть и сакральный смысл. В свидетельстве сокрыто апостольство: перед Вознесением Христос говорит ученикам: «И вы будете мне свидетелями в Иерусалиме и даже до пределов земли»
(Деян.1:8). В греческом языке слово свидетель (uaptvs) употребляется для обозначения понятия «мученик», и понимание мученичества глубоко укорено в церковном предании: на чтении из пророчества Исаии, читаемом в память мучеников, слышим: «А Мои свидетели, говорит Господь, вы и раб Мой, которого Я избрал, чтобы вы знали и верили Мне, и разумели, что это Я: прежде Меня не было Бога и после Меня не будет. Я Господь, и нет Спасителя кроме Меня» (Ис. 43: 10–11). А вот как воспринимает летописание Пимена Отрепьев:

А между тем отшельник в темной келье
Здесь на тебя донос ужасный пишет.

Понятие донос включено в семантический ряд: интриги, коварство, предательство, а для времени Московской Руси — еще и пытки, казни. Если Пимен смотрит на историю и на власть с библейской точки зрения, то Отрепьев — выражает волю к политической борьбе, к власти. Решение стать Самозванцем можно описать как прелесть или тонкое мечтание. Ключевым для понимания этого мечтания становится сон Григория:

А мой покой бесовское мечтанье
Тревожило, и враг меня мутил.
Мне снилося, что лестница крутая
Мне вела на башню; с высоты
Мне виделась Москва, что муравейник;
Внизу народ на площади кипел
И на меня указывал со смехом,
И стыдно мне и страшно становилось —
И, падая стремглав, я пробуждался.

На первый взгляд, сон Григория — это точное предсказание его кончины: («Дмитрий решился выскочить в окно, чтобы спуститься по лесам…, споткнулся и упал на землю с высоты 30 футов, разбил себе грудь, вывихнул ногу, зашиб голову и на время лишился чувств. Затем заговорщики схватили его и убили».)

Но есть несколько деталей, которые указывают на сон Отрепьева, как на «бесовское мечтанье». Это сравнение Москвы с муравейником, что связано со словами Раскольникова в романе Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание»: «Свобода и власть, главное — власть над человеческим муравейником». Муравейник — символ «двуногих тварей миллионов», служащих «орудием» сверхчеловеку наполеоновского типа. Следующая деталь — смех народа, «кипящего» под башней. Древнерусским сознанием смех воспринимался как демоническая стихия; и не случайно в стихире вечерни Великой пятницы ад называется «всесмехливым». Башня символизирует возвышение и указывает на подсознательное стремление Отрепьева к верховной власти, которое прорвалось в его словах:

Зачем и мне не тешиться в боях,
Не пировать за царскою трапезой?

Власть для него — источник наслаждения, а не крест, не долг. Сам Отрепьев понимает греховность подобной установки, но как и царь Борис, откладывает спасение на конец жизни:

Успел бы я, как ты, на старость лет
От суеты, от мира отложиться.

Пимен указывает ему на тленность и конечность земного наслаждения и на бесконечное блаженство, заключенное в святости:

Не сетуй, брат, что рано грешный свет
Покинул ты, что мало искушений
Послал тебе Всевышний. Верь ты мне:
Нас издали пленяет слава, роскошь
И женская лукавая любовь.
Я долго жил и многим насладился,
Но с той поры лишь ведаю блаженства,
Как в монастырь Господь меня привел.

В рассказе Пимена есть и важная для А. С. Пушкина тема исхода, отречения от мира-преображения власти в монашеский подвиг. Повествуя об убийстве царевича, Пимен рассказывает и о чуде:

Укрывшихся злодеев захватили
И привели пред теплый труп младенца,
И чудо — вдруг мертвец затрепетал.
«Покайтеся!» — народ им завопил.

Это чудо — свидетельство того, что царевич Димитрий — святой, и рассказ об этом — предостерегающий знак для Отрепьева: став самозванцем, он будет виновен не только в присвоении чужого права на власть, но и в кощунстве. Вопросом: «Каких был лет царевич убиенный?» — Григорий мысленно снимает с себя монашескую рясу и примеряет ризы царские. В сцене «Краков. Дом Вишневецкого» Самозванец пытается объединить необъединимое — русских и поляков, казаков и бояр, не заботясь о выполнении обещанного. По церковному учению, антихрист в начале своего правления тоже предстанет добрым, обещающим всем блага.

В беседе с Черниковским лживость Самозванца проступают еще ярче. Во-первых, она ведется после его отречения от православной веры. Во-вторых, он обещает за два года привести «всю северную Церковь под власть наместника Петра». Откровенной ложью выглядит и утверждение Отрепьева о духе русского народа:

В нем набожность не знает исступленья:
Ему священ пример царя его.
Всегда, к тому ж, терпимость равнодушна.

Народ, выдвигающий таких старцев, как Пимен, не может быть религиозно вялым.

Григорий убежден в своем избранничестве судьбой и рассматривает людей как орудия судьбы: «Вся за меня: и люди, и судьба». Но не замечает, как делается заложником своего самозванства.

Встреча с Мариной Мнишек в саду у фонтана открывает Григорию многое. Он алчет любви именно к себе, как к человеку. В нем просыпается живой, искренний, страдающий человек. НО… любимую женщину он интересует лишь как носитель высокого сана, в ней кроется желание поскорее стать московской царицей. Самозванец видит это и в «порыве досады» открывается Марине. Его ревность парадоксальна: он ревнует к самому себе, точнее — к своей личине, к воскрешенному им призраку.

Но терпит поражение: Мнишек вовсе не нужна его искренность, она недвусмысленно дает ему понять, что сам он — лишь игрушка удачных обстоятельств, баловень судьбы и недостоин своего успеха:

Уж если ты, бродяга безымянный,
Мог ослепить чудесно два народа,
Так должен уж, по крайней мере, ты
Достоин быть успеха своего.
И сам Самозванец вынужден признать свою зависимость:
Я им (то есть королю и вельможам) — предлог раздора и войны.
Им это только нужно…

Ложное положение, в которое поставил себя Самозванец, лишает его права на честь и доверие. Открываясь, он становится лишь беглым монахом, авантюристом. Его «доблести» достойны лишь «позорной петли». А клятвы Лжедмитрия не имеют цены, ему нечем клясться. Он не может клясться Богом, ибо он предал свою веру. У него нет чести витязя, ибо он лжец и обманщик. Наконец, его «царское ожерелье» ничего не стоит ни фактическом, ни в юридическом смысле, ибо он — самозванец. Самозванец исключил себя не только из статусного, но и из личностного мира, не только из человеческого, но и из Божественного миропорядка, из реальности.

Отрепьев появляется из сна и уходит из действия во сне за 4 сцены до окончания пьесы. В православной традиции сон часто символизирует смерть, это — наиболее благоприятное время для деятельности темных сил. «Провести очи мои, Христе Боже, да не когда усну в смерть, да не когда речет враг мой: укрепшихся на него», — говорится в одной из вечерних молитв. Сон Самозванца и в начале, и в конце трагедии может быть связан со смертью, суетой, тщетностью.

В чем же тогда источник силы Самозванца? Боярин Пушкин объясняет это:

Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?
Не войском, нет не польскою подмогой —
А мнением, да! Мнением народным.(15сл.)

Боярин Пушкин понял, что «мнение народное» для истины глухо и равнодушно, ему важны польза и выгода. Характерен его монолог на Лобном месте:

Московские граждане!
Мир ведает, сколь много вы терпели
Под властию жестокого пришельца:
Опалу, казнь, бесчестие, налоги
И труд, и глад — все испытали вы.
Димитрий же вас жаловать намерен,
Бояр, дворян, людей приказыных, ратных,
Купцов, гостей — и весь честной народ.
Вы ль станете упрямиться безумно
И милостей кичливо убегать?

Бессовестсность подобной агитации очевидна: жаловать одно сословие можно только за счет другого, все слои обществ одновременно награждать невозможно, как нельзя представить себе государство без трудов и налогов. Однако народ поддается на нее, поскольку исполняется его давнишняя мечта — о свободе и добром царе-отце. Эту революционную утопию довольно точно определил Максимилиан Волошин:

Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик да свобод,
Гражданских прав? И Родину народ
Сам выволок на гноища, как падаль.

Обещая царские милости, «любовь и мир» и, устрашая «сопровожденьем грозным», боярин Пушкин действует подобно Годунову: «А он умел и страхом, и любовью, и славою народ очаровать». Но если царь Борис пользуется ею для укрепления государства, то Самозванец — для его развала.

Иллюзия чудесно спасшегося царевича оказывается могущественной еще и потому, что народ чувствует себя хозяином положения, властителем (пусть временным) Руси. В кульминации сцены «Лобное место» появляется мужик на амвоне — символ крестьянского бунта. Клич: «В Кремль! В царские палаты!/ Ступай! Вязать Борисова щенка» — знак полного ниспровержения всей государственной парадигмы, традиционного уважения к священному царскому сану и имени, а затем — и призыва к народной, мужичьей власти. Но Пушкин показывает, что простой народ огранично неспособен к самостоятельному правлению: как только Годуновы свергнуты, нард становится прежней инертной, послушной массой-«Расступитесь, бояре идут». Народ бездействует, даже когда на его глазах совершается явное преступление. Этот паралич «народного мнения» выражается в заключительных ремарках: «Народ в ужасе молчит», «Народ безмослтвует».

Пушкин, вероятно, знал слова Авраамия Палицына о наказании Руси «за безумное молчание всея земли» перед Годуновым и, возможно, использовал их, нов ином контексте. В сцене «Дом Борисов» есть важная деталь: под стражу были взяты Мария Годунова — жена Бориса и его дети Феодор и Ксения, но в конечной сцене показаны только дети, и к ним обращена жалость части народа: «Малые пташки в клетке»; они перестают быть частью ненавистного рода и становятся только обиженными сиротами.

Таким образом, Самозванец, приказавший умертвить Феодора Годунова, сам, становится детоубийцей и цареубийцей. На глазах у потрясенного народа рушится красивый миф о царевиче, идущем с «любовью», миром. «Московские граждане» увидели в нем второго Годунова с его жестокостью, прагматизмом, ложью и поняли, что они стали жертвой грандиозного обмана и заложниками вновь безблагодатной власти, но куда более циничной и безбожной, чем прежняя. Пока народ бессилен что-либо изменить, но это «безмолвие» является грозным предупреждением Самозванцу и предвестием новых потрясений для России. А что же будет потом? А потом будет Смута, разруха, голод, попрание святынь. Будет второе народное (нижегородское) земское ополчение, сформированное в сентябре 1611 года в Нижнем Новгороде для борьбы с польскими интервентами. Под предводительством Козьмы Минина и Дмитрия Пожарского с чудотворной иконой Казанской Божией Матери, явленной в 1579 г., нижегородское земское ополчение сумеет 4 ноября 1612 г. взять штурмом Китай-город и изгнать поляков из Москвы. А 21 февраля (3 марта) 1613 г. Земским собором будет избран на царствование первый русский царь из династии Романовых — Михаил Федорович

Очевидно, что поэтическое слово гениального А. С. Пушкина является транслирующим средством бессмертных и истинных традиций Православия в современность, и, что поэт хорошо осознавал суть своего величайшего Божественного предназначения:

Еще одно последнее сказанье,
И летопись окончена моя.
Исполнен долг, завещанный от Бога
Мне, грешному.
А. С. Пушкин